БЕСЕДЫ АРХИМАНДРИТА АНТОНИНА (КАПУСТИНА) (+1894Г.) В НЕДЕЛЮ 2-Ю ПО ПАСХЕ


БЕСЕДЫ АРХИМАНДРИТА АНТОНИНА (КАПУСТИНА) (+1894Г.) В НЕДЕЛЮ 2-Ю ПО ПАСХЕ.

На литургии

Немногоречиво излагается в святом Евангелии событие, сделавшее столь известным, а иногда даже незаслуженно упрекаемым досточтимое имя апостола Фомы. Не многообстоятельно, вероятно, было и само событие. Несмотря на это, святая Церковь вполне поняла его великую важность и почтила его особым празднеством. Мы не слышим сегодня в храме Божием ни привычных песнопений воскресной службы; ни даже тех Пасхальных песней, которым будем вникать в следующие за этим воскресные дни, не слышим ныне в их полноте. Собственно и исключительно вспоминается сегодня одно доброе неверие Фомино, которое верных сердца в познание приведе, по выражению священной песни. Подобно Неделе Ваий, Пасхе и Пятидесятнице, день этот выходит из ряда воскресных дней и имеет значение одного из великих Господских праздников. На языке церковном вся минувшая седмица называется обновительной, или — не совсем точно — новой, а заканчивающий ее настоящий день — АнтипасхойПо древнему обычаю еще иудейской Церкви ежегодное воспоминание какого-нибудь важного события называлось в народе обновлением его и праздновалось 8 дней, из которых последний был как бы повторением первого. Благочестивый этот обычай перешел и в Церковь христианскую. Великие события Нового Завета также сделались у христиан ежегодными восьмидневными праздниками, хотя древнее имя обновлений осталось только за величайшим из этих праздников. Естественно, что и последний день этих обновлений по древнему обычаю составлял как бы сам собой отдельный праздник, отражение, противообраз Пасхи — Анти-Пасху. Не без намеренного Промышления Божественного, конечно, в этот самый последний день совершилось и второе явление воскресшего Господа Иисуса ученикам, так что Антипасха получила вдвойне празднственный смысл.

По примеру светоносного дня Пасхи прострем в том же духе слово собеседования и в светлый день Антипасхи.

Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец, не был тут с ними, когда приходил Иисус. Другие ученики сказали ему: Мы видели Господа. Но он сказал им: Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю (Ин. 20, 24-25).

Того, кто имел, по-видимому, самую большую надобность видеть Воскресшего из мертвых, не было во время первого явления Его между апостолами. Будущему просветителю отдаленного юга, этой предполагаемой родины и первоначальной школы человечества, двукратно выпадал особенный жребий быть невольным провозвестником глубоких, непроницаемых тайн посмертного бытия. Что тут явно видится перст Божий, в этом нельзя сомневаться. Итак, мы видели Господа, — говорили не видевшему другие ученики. Как ни уместно было при этом известии возникнуть различным вопросам в душе апостола, он оказался чужд их всех. По крайней мере, так надобно заключить, читая святое повествование евангельское. Апостол не спрашивал других о подробностях рассказанного ими явления Господа, как если бы он вовсе не имел сродной человеку пытливости; он не искал знать, что и как происходило. Он имел дело прежде всего с самим собой: видимо, был из тех твердых умов, которые в деле веры и ведения нелегко подчиняются другим и убеждаются только своим и, как говорят, непосредственным опытом. Оттого вслед за вестью, что ученики видели Господа, он вдруг всё столь дивное дело Воскресения Христова подверг суду собственного опыта, дерзнув свое личное мнение или душевное настроение противопоставить всему Божественному смотрению, столько чудных и поразительных свидетельств которого он видел в течение трех лет, может быть, ежедневно. Апостол дерзнул вступить как бы в некое состязание с Богом, требуя убедительных доказательств согласно со своим желанием и потому подвергаясь опасности погибнуть в неверии: Если не увижу на руках Его ран от гвоздей… Мало того — и не вложу перста моего в раны от гвоздей… И этого мало — и не вложу руки моей в ребра Его, то есть одним словом: если не испытаю дела, как хочу, — не поверю. Так говорил он, медлительный сердцем, чтобы веровать (Лк. 24, 25).

Тугая и тяжелая, но благодетельная вера! Не будь ее, сколько бы верующих, подобно апостолу, пожелали осязать руками Воскресшего из мертвых! И сколько близоруких исследователей христианства в исторической его отдаленности не увидели бы ничего, кроме произвольных образов, построенных людьми легковерными и недальновидными! Сколько врагов святой веры стали бы относить ее к преднамеренному измышлению и соглашению нескольких сговорившихся между собой лиц?.. Но истинно слово священнопевца: Неверие веру известну роди!

Прежде чем увидим, как Божественный Промысл благоволил ответить на дерзновенное требование человека, обратим внимание на этот страшный характер, упорно ставший перед общим и решительным свидетельством и требовавший, чтобы истина не только была, но и виделась всем истиной, и вера была ясным и полным знанием. В том училище боговедения, куда вводит нас ныне своим повествованием Евангелие, весьма уместно взять несколько уроков об истине и вере. На всякую истину жизни в душе человеческой есть тайный отголосок — вера. Но слышится этот отголосок только там, где душа чиста и свободна, не предзанята, как говорится, ничем чуждым той и другой. В противном случае между истиной и верой неизбежно прекращается прямой союз, и для того, чтобы поверить первой, требуются тогда уже многие и разнородные свидетельства.

Если, к несчастью, человек получил неправильное образование ума, или привык измерять всё (даже и не подходящее под меру его понятий) одним собственным мнимо-непогрешимым опытом, или обстоятельствами жизни доведен до сомнения во всем, — то часто требованиям этих свидетельств не видится конца до тех пор, пока истина не явится действительно такой, какой хотят ее видеть. При этом не поверить чужому рассказу, чужому слуху и взору считается делом самым естественным и как бы законным. Упорство переходит нередко за эту грань сомнения. Не доверяя своему собственному слуху и зрению, желают, так сказать, взять в руки истину, и не только взять, но и удержать ее при себе навсегда, еще более — поверять ее, когда она уже в руках у них.

Что это, как не болезненное состояние духа? К утешению нашему можно сказать, что общество верующих во Христа слагается наибольшей частью из людей, охотно предающих себя вполне святой истине Евангелия и не требующих для убеждения своего, да кто взойдет на небо, то есть Христа свести (Рим. 10, 6); из людей, для которых достаточно было бы, например, одного повествования о воспоминаемом ныне событии, чтобы признать несомненной истину Воскресения Христова. Но надобно предполагать между верующими наличие так называемых холодных исследователей истины (конечно, немногих), которые как бы считают своим долгом не доверять ничему, что требует их согласия. Для таких-то немногих предживописался в Евангелии этот поразительный пример апостольского неверия.

Апостол, говорят лукаво, не верил наперекор всеобщему свидетельству и тем открыл путь нашему неверию. Христос, добавляют злонамеренно, уважил его неверие до того, что показал ему желанную истину в том самом виде, в каком тот хотел ее видеть. Но ни апостол не был для нас примером подражания в этом случае (напротив, был примером предостережения), ни Христос, поносивший неверие и жестокосердие апостолов, что видевшим Его воскресшего не поверили (Мк. 16, 14), не ублажил, как увидим, поступка мнительного ученика.

После восьми дней… пришел Иисус… и сказал Фоме: Подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим (Ин. 20, 26-27). Нет сомнения, что в течение минувших семи дней много новых помышлений открылось в сердцах учеников Иисуса Христа. Может быть, уже не только Фома, но и все другие желали, чтобы повторилось то, чему они были свидетелями в незабвенный вечер. Привыкшему к обыкновенным законам земного, чувственного бытия естественно было думать, что существующее действительным образом долженствовало являться не раз, а многократно, если не постоянно. Между тем, виденный ими и беседовавший с ними в тот всерадостный день Учитель не являлся им более. Так прошло восемь дней. Если то не был призрак, то где же Он был всё это время?

Но незримый Учитель был с ними, Он видел их, Он слышал их разговор о Себе. Он ждал, может быть, благоприятного случая найти их всех, по-прежнему совокупленных воедино, чтобы стать посреди них снова в том же таинственном, недомыслимом образе, в каком видели Его прежде, и показать им, что этот образ есть столь же истинный и действительный, сколько и тот, в котором они видели и знали Его до смерти. Нет сомнения, что и одного вторичного явления Господа апостолам достаточно было для того, чтобы не сомневался более в приснорадостной истине доселе косневший в неверии ученик. Но поскольку дело здесь выходило за пределы одного лица и становилось достоянием всей Церкви, в которой требования апостола Фомы могли повторяться много раз; поскольку неверие одного долженствовало утвердить веру многих, то Господь и восхотел словам ученика дать вес больший, нежели они имели, и пригласил его выполнить на самом деле то, к чему апостол обязал себя опрометчивым словом.

Подай руку твою, — сказал ему Воскресший, — ты, который подумал, что Я мог или хотел оставить в заблуждении других, когда показывал им руки и ноги и ребра Свои (Ин. 20, 20); посмотри руки Мои, если ты полагаешь, что твое зрение вернее и безошибочнее зрения твоих собратий; принеси руку твою, долженствующую подтвердить или обличить во лжи само зрение; да будут и здесь два свидетеля истины, требуемые законом; и вложи в ребра Мои, своей язвой всего разительнее гласившие о Моей полной смерти: Посмотри… подай… вложи… и не будь неверующим, но верующим!

Довольно и одного краткого изложения евангельского, чтобы видеть, к каким несообразностям приводит нас желание верить только самим себе — притязание на то, чтобы в одном только собственном наблюдении или исследовании видеть и полагать непогрешимое ручательство истины. Не будь неверующим, но верующим. В этих двух словах заключается приговор всему, что думал и делал апостол. Желание, следовательно, подвести всё под собственный опыт есть неверие, а неверию не должно быть места в ученике Христовом.

В истории человечества, равно как и в частной жизни одного человека, встречаются нередко обстоятельства, располагающие нас не верить обещанному Евангелием присутствию с верующими Господа Иисуса Христа во все дни до скончания века (Мф. 28, 20). Первые времена христианства представляются умственному взору маловерующего испытателя тем, чем для апостолов был первый день Воскресения Христова. Тогда видимо запечатлелось в судьбах Церкви вседетельное присутствие Христово.

Много потом прошло веков, царство зла ширилось и возрастало. Церковь страдала, вера слабела, чудес не было видно. Ереси и расколы рассекали Тело Христово, меч нечестия и изуверства пленял страны христианские… И современное человечество не представляет ли тех же явлений? Где же Христос, — могли бы спросить нынешние ученики Иисусовы? Если Он действительно есть и пребывает в Церкви, пусть Он явится миру, пусть разрушит и разорит царство нечестия, пусть покажет нам руки Свои, которыми в давние времена сотворил столько знамений и чудес и на которые принял язвы гвоздинные — во спасение наше! Пусть мы увидим Его, пусть осяжем Его…

Но, братия, не многого ли мы желаем и не бесполезного ли требуем? Не будем Льстить себя напрасное Мы так непостоянны, что если бы и явился Он, мы вскоре бы о том забыли; не мы, так дети наши; не забыли бы, то как-нибудь иначе перетолковали бы явление Его! Если бы Он стал говорить с нами тем же языком Евангелия об Отце, небе, будущем Царствии, многие ли из нас перестали бы думать о доме, о чреве, о пище, о чести? Если бы Он стал снова совершать знамения и чудеса, разве многие из нас не отвратили бы взоров от дел Его к привычной и любимой пустоте привременного бытия? Сомнительно, чтобы что-нибудь на свете могло вдруг изменить суетный порядок суетной жизни нашей, хотя бы это было явление Самого Христа.

Брат мой! Если только от явлений Христа зависит вера твоя, не будь неверен, но верен! Господь наш, во веки обещавшийся быть с нами, множество раз являлся в Мире после Своего явления апостолам. Ты можешь встретить Его в бесчисленных повествованиях о жизни страстотерпцев и подвижников святой Церкви не только в Его богочеловеческом образе, но и с Его милующим и радующим словом, во всех пределах земли, во всех убежищах вопиющей к нему веры — от мрака отшельнической кельи до великолепия царских чертогов. Приди к этим бытописаниям, этим позднейшим памятникам и как бы зерцалам евангельской истины Воскресения и присносущие Христова, приникни умом и сердцем — и не будь неверующим, но верующим!

Знаем мы, что когда напасти одна за другой преследуют христианина, вопреки всем его теплейшим чаяниям, вопреки его вере и молитве, в подрыв всякой надежде, то вслед за тем в душу несчастливца западает сомнение в действительности того, что проповедуется и священнодействуется в Церкви. Если Христос действительно с нами и помогает нам, — говорит малодушный, — пусть Он избавит меня от беды, пусть явит мне Себя, Свою силу, Свою любовь, Свою помощь непререкаемым свидетельством Своего присутствия! В противном случае, что бы мне ни говорили, не поверю. Знаем, что, наконец, он сам не в состоянии бывает совладать с собой, удержаться против напора отчаяния. С другой стороны, знаем, что тяжкая душевная борьба происходит от его же веры в неложное обетование Христово, и тем паче побуждаемся отослать его к словам Христовым — не будь неверующим, но верующим, своим ничтожным несчастьем не измеряй величия Божия и от своей беспомощности не заключай к небытию Помощника.

Отчаяние скорби ставит христианина в то же положение неверия, до какого довело апостола отчаяние мысли. И тот, и другой не дают веры тому, чего не видят перед собой. Но апостол с тем и показал нам пример своего упорного неверия, чтобы после него никто уже не становился на его место. Не забудем, что тот же Господь, Который Своим явлением ответил на угрожающий как бы вызов апостола: Не поверю, не отвечал ничего на вызов первосвященников и книжников, старцев и, фарисеев: Пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него (Мф. 27, 42). Не всё, значит, в равной мере привлекает к себе внимание Человеколюбца, хотя бы и произносилось во имя веры в Него. И что говорить? Вспомним сильный вопль (Евр. 5, 7) Самого Господа Иисуса Христа, со слезами молившегося Отцу о миновании смертной чаши. Не пример ли это всякому нашему молитвенному воззванию к Подателю судьбы нашей. Вместо того, чтобы ставить ожидаемую свыше помощь вопросом веры в Бога, не следует ли вопиющему о ней говорить вместе с Сыном, Который страданиями навык послушанию (Евр. 5, 8): Впрочем не моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22, 42)?

Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! (Ин. 20, 28.) Теперь мы видим апостола во всем величии его божественного призвания. Чем дольше отгонял от сердца утешительную веру сомневавшийся ученик, тем скорее она явилась в нем во всей зрелости и полноте. Урок тому, кто, потеряв надежду побороть свои сомнения, в отчаянии говорит: «Что же мне делать? Я погибший человек, я не могу верить!» Что делать? Иметь терпение и ждать поворота к лучшему состоянию души. Гонитель Савл сделался ревностнейшим проповедником Христа. Многие мучители христиан сами пострадали за Христа. Лицедеи, кощунствуя над христианскими таинствами, вдруг обращались в христиан. Не один, таким образом, апостол Фома стоит утешительным явлением на глухом и мрачном пути неверия в подкрепление случайно попавшему на него страннику. Что делать? Думать чаще о том, что было, и ставить его в связь со всем, что бывает. Самому себя доводить до веры, убеждая ум не только в возможности, но и в необходимости бытия того, что один раз было и засвидетельствовало себя. Что делать? Смиренно молить Бога, чтобы Он приложил нам веры (Лк. 11, 5). Ибо не Ему, а нам нужна вера наша. Путем веры нашей Он открыл нам возможность участвовать в Его вечно-блаженной жизни. Итак, нам остается просить у Него этой веры как великого дара Его милости.

Господь мой и Бог мой! Никто еще из учеников Господа не высказал дотоле перед Ним всего, что содержало в себе самого тайного и существенного Его явление между людьми в образе Пророка. Крайнему торжеству веры суждено было явиться вслед за крайним неверием. Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев (Ин. 1, 49), — говорила некогда пламенная, но не искушенная вера, смешивавшая поэтому славу Божества с достоинством Израильского царства. Ты Христос, Сын Бога Живаго (Мф. 16, 16), — говорила другая вера, столь же пламенная, но уже проведенная через наблюдение великих и чудесных знамений Божественного по-сланничества Христова и потому в лице Сына Божия видевшая всеми чаемого Спасителя мира. Господь мой и Бог мой! — возгласила, наконец, вера, узревшая в Царе Израилевом и во Христе Существо, не принадлежащее к порядку мира сего, являющееся в боголепной славе вечного бытия, приписывающее Себе всякую власть на небе и на земле (Мф. 28, 18). Это первое прямое богопроповедание Иисуса Христа есть важнейшая часть настоящего праздника, так как во всем событии этого священного вечера исповедание его Богом было, без сомнения, важнейшим обстоятельством.

Каким образом приведен был к нему апостол? Какие были у него посредствующие мысли между признанием Божества Иисуса Христа и Его явлением в полноте человечества? Трудно угадать их тому, кто не был в положении апостола. Для нас он оставил поучительный пример того, как холодно, по-земному можно думать и рассуждать о Христе, не видя Его, и как вдруг можно как бы схватиться чувством присутствия Божества, узрев Его. Не холодное умозаключение сказало апостолу, что Учитель его есть Господь и Бог его. Скорее верить должно, что это ему сказало мгновенно объявшее его ощущение присутствия Бога, поразившее его дух благоговейным страхом с первых слов, с которыми обратился к нему Господь; с той легкостью, с какой язычники города Листр (Деян. гл. 14) сочли богами Павла и Варнаву, увидав совершенное ими чудо. Не мог ученик великого Чудотворца, постоянно приписывавшего все Свои необычайные дела Богу, счесть Его Самого Богом, если бы не был к этому призван вопиющим внутри себя голосом неудержимой веры. Апостол Фома был не только испытующий любитель мудрости, но и ревностный слушатель богословия, ежедневно обращавшийся в кругу вероучителей народных; наконец, он был строгий иудей, вполне разумевший всё безмерное величие Божества. И однако же, его первое исповедание воскресшему Учителю было: Господь мой и Бог мой! Тем ценнее для человечества эта невольная проповедь, положившая начало новому богословию, предназначенному создать новый мир мысли и жизни на земле.

Слово Божие не говорит, осязал ли апостол действительно, согласно прежней решимости, своей рукой язвы Господни. Пишется только, что на приглашение Учителя сделать это отвечал: Господь мой и Бог мой! Весьма может быть, что пристыженное словами Господа самомнение не оставило в нем места прежнему дерзновению. Достаточно было ему просто узнать, что Господь слышал слова его, хотя и не был с ним, чтобы больше не требовать осязательного испытания Его действительности, Его истинного и полного бытия. Если же для пользы и нужд Церкви допущено было неверию апостола дойти и до такой степени, мы можем считать апостольское осязание одним предостерегающим уроком верующему, а ничуть не примером для него. Думая таким образом, мы всякого ученика Христова приглашаем учиться у апостола его исповеданию, а не вместе с тем и дерзновению; послушанию, а не притязанию; страху веры, а не мужеству упорства.

Когда, таким образом, в тебе, верный последователь Христов, придет на сердце желание осязательно, так сказать, видеть Бога, чтобы проверить то, в чем уверяют другие, при первом явлении Его уму твоему — в чине ли природы или в судьбах твоей жизни — поспеши преклониться перед Ним всей полнотой благоговейной веры и не настаивай на том, что скорее может привести к помрачению, а не к просветлению ума. Осяжи Бога взором, а не рукой, тем менее рукой бесстрашной. Для того Он, по слову Писания, от одной крови произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем (Деян. 17, 26-28). Поэтому при первом случае, когда и где только заметишь или ощутишь Его, не боясь смешать Творца с тварью, а напротив, смело повсюду открывая в твари Творца, с глубочайшим благоговением ума и с восторженным чувством сердца спеши исповедать Его перед всеми, вопия ему гласом умиленным: Господь мой и Бог мой!

Иисус говорит ему: Ты поверил, потому что увидел Меня, блаженны невидевшие и уверовавшие. Этим оканчивается евангельское повествование о вторичном явлении воскресшего Спасителя собранным вкупе апостолам. Несмотря на то, что ученик исповедовал Учителя Богом, Богочеловек не ублажил его, как ублажил некогда Симона Петра (Мф. 16, 17) за подобный отзыв. Вся честь и вся радость этого ублажения досталась другим, и эти другие — мы. Ты поверил, потому что увидел Меня (Ин. 20, 29), то есть уверовал тогда, когда вере уже не было места, когда она из свободного согласия на истину переходила уже в необходимость принять ее, в невозможность не признать ее. Что же, следовательно, особенно похвального ты сделал? Искупил недостаток веры торжественным исповеданием? Но не придал ей того исключительного свойства, по которому она должна предварять очевидность и необходимость истины. Господь как бы так говорил уверовавшему ученику: блажен не тот, кто, увидев Меня, уверовал, блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин. 20, 29). Нельзя пожелать более утешительного и успокоительного для верующих окончания Христовой беседы. Точно как бы нарочно всё это второе явление ученикам Иисуса Христа направлено к нам, Его отдаленным по времени, но также близким по духу ученикам. Для нас апостол Фома искал осязать Восставшего из мертвых. Для нас Восставший снисшел на дерзновенное желание пытливости. Для нас устрашенный и восторженный испытатель превратился вдруг в богопроповедника. Для нас проповеданный им Бог изрек эти приснопамятные и приснорадостные слова, ублажающие всю полноту Церкви до ее последних пределов, до ее окончательных времен. Блаженны невидевшие и уверовавшие.

Братия! У какого христолюбца не рождалось несбыточное желание возвратиться ко временам евангельским, примкнуть к обществу блаженных апостолов и вместе с ними видеть и слушать Христа Спасителя? Блаженны очи, видящие то, что вы видите! — говорил Господь Своим современникам (Лк. 10, 23). И поистине блаженнее этого ничего не может представить себе христианин. Всегда поэтому с некоторым прискорбием думаем мы о своем времени как времени лишения и сиротства. Даже одни церковные праздничные воспоминания о Христе на время делают насблаженными и печалят своим окончанием. Мы испытали это вчера, прощаясь с воистину святой и светлой седмицей.

Сердце наше и в деле святой веры то же самое, которое в обыкновенном быту беспрестанно тревожит нас радостями приобретения и горестями лишения. Сердцеведец знал нашу немощь и прежде отшествия Своего от нас заботился о нас. В утешение и успокоение наше Он сказал перед учениками Своими ту великую и чудную истину, что они, Его очевидцы, не имеют блаженного преимущества, какое имеем мы, не видевшие и не слышавшие Его, — преимущества чистой, совершенной, самопожертвовательной веры.

Поймем же и ублажим, христолюбивые братия, это преимущество наше и при этом постараемся, во-первых, сделать веру нашу достойной ее имени, так чтобы ею и через нее мы, и не видя, видели, и, не слыша, слышали, и, не осязая, чувствовали Христа, с нами живущего; во-вторых, сделать жизнь нашу согласной с нашей верой, чтобы, говоря языком «верю», не говорить делом «и не думаю о вере»! Постараемся, в третьих, чтобы и вера, и жизнь направлялись по тому единственно верному, чистому и совершенному образцу, который содержит и указывает своим чадам Православная Церковь.

Верный ученик Господа Иисуса Христа! Что бы тебе ни говорили помыслы многие насчет святой веры и святой Церкви, не склоняй умственного слуха своего к навету неверия, не будь неверующим, но верующим! Верный последователь Господа Иисуса Христа! Что бы ни говорили тебе различные искушения жизни насчет путей Божественного Промысла, не склоняй сердца своего к совету нечестия, а в благоговейном смирении всегда и на всё говори: Господь мой и Бог мой! Тогда и на тебе вполне оправдается не столько в настоящей, но и в будущей жизни слово Господне, сказанное ко всем, но приличествующее немногим: блаженны невидевшие и уверовавшие. Аминь.

 

На вечерни

 

Не будь неверующим, но верующим (Ин. 20, 27).

Итак, в обществе самих учеников Христовых, самовидцев, и собеседников, и соучастников воплотившегося Бога Слова было уже место неверию! Горькая и безотрадная мысль! Чего же ждать от учеников Его, отдаленнейших и по времени, и по месту? Как слабому семени святой веры взойти и возрасти в древо, долженствующее осенить собой всю землю? Как устоять и удержаться тому, что по-видимому готово было пасть и разрушиться при самом построении? Не от Самого ли Господа слышится тяжкое для христианского слуха слово: Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле? (Лк. 18, 8.)

Когда пройдешь мысленно историю Христовой веры, то сколько раз печально задумаешься над судьбой ее! Когда посмотришь на современный христианский мир, то не только задумаешься, но и упадешь духом от горестного зрелища. Вера Божия, святая, спасительная, чудодейственная — где ты?Где вера наша? — можем и мы вслед Господу (Лк. 8, 25) спросить самих себя. Но из уст верующего, в обществе верующих, притом на месте тайносовершительных действий веры — уместно ли слышать жалобу на отсутствие веры? Ах, братия! Если только надлежащим образом понять, что такое вера, то легко не поверить и собственному заверению о вере. Что же такое вера? Вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых (вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом; Евр. 11, 1). Так определяет нам ее святой апостол Павел. С первого раза видно, что ту веру, которая у всякого на языке, надобно нам значительно пополнить. На что мы уповаем и чего не видим! Многого и премногого не видим и еще большего уповаем. То, что мы видим, говорят, есть только малейшая часть в сравнении с невидимым, а то, что имеем, как нас учат, есть совершенное ничтожество в сравнении с уповаемым. Вера, таким образом, заключает в себе предметы величайшие, несчетные и недомыслимые. Это одно ставит ее превыше всего, что входит в круг нашего мышления. Но с верой, кроме того, соединяется столько обетовании жизни настоящей и будущей (1 Тим. 4, 8), что она становится не высочайшим только, но и ближайшим к нам предметом.

Что же она такое? Кратко можно сказать, что она есть согласие на то, чему учит Церковь. Но и Церковь учит тому, во что научалась верить; следовательно, начало веры надобно искать далее самой Церкви. Она передает нам только учение Христово. Но и Господь Иисус Христос говорил, что учение Его — не Его, но Пославшего Его (Ин. 7, 16), что Он возвещал только то, что слышал от Отца (8, 26).

Вера, братия, о которой столько слышится и говорится, есть нечто весьма важное, нужное и трудное в ряду всего, чем должен быть занят ум человеческий. Не обинуясь скажем: вера наша есть мысль Божия. Вера начинается в человеке вместе с началом его лично-сознательной жизни. Вера во что? — спросите вы. Вера во всё — в свое бытие, в бытие мира, в связь одного бытия с другим, в определенный образ мира, в его порядок, целесообразность, причинность. Всё это одна и та же вера, она же и разумная жизнь.

Человек, говорим мы, есть существо разумное, потому что он есть образ Бога — перводетельного и началоисточного Ума. Быть же разумным значило для него быть созданным с тем, чтобы разуметь всё, его окружающее, и, побуждаясь разумением, решиться так или иначе действовать, то есть жить. Но то, что первообраз его — Бог — ведает во всей пространственной и временной совокупности, всесвободно и всесовершенно, человек не иначе познаёт, как только по частям, одно за другим, неполно, как бы невольно, неточно, неясно, одним словом: недостаточно. С первых минут своего бытия он должен видеть себя посреди бесконечного множества предметов, которые ему предстоит узнать.

Но как узнать? У души его есть к тому несколько внешних путей. Она, например, видит, слышит и т. п., вследствие чего и находит вещи с определенными свойствами, в определенных отношениях одна к другой и к ней самой. Затем полагает, что признанное ею точно таково, как ей кажется, и наконец на основании этого положения составляет обо всем свои понятия, с помощью которых и уразумевает мир. Какой нескорый, непрямой, небезопасный путь ведения! Хорошо ли душа видит, слышит и т. п.? Те ли свойства находит, какие существенно принадлежат вещам? А всего важнее: точно ли можно ей положиться на истину своих заключений? Кто ей поручится, что внутренний закон ее мыслей находится в полном соответствии с законами бытия вещей? Несмотря на всё это, человек, лишь только увидит вещь, тотчас составляет заключение о ней. Откуда же оно? От веры. Человек верит, что его заключения согласны с самим делом. Кто уверяет его в этом? Вера — от слышания. Он слышит в себе голос истины, заставляющий его думать так, а не иначе. Этот голос доносит до него дух его — первоначальная черта сходства нашего с Богом, обращенная всегда к Богу, частью однажды и навсегда изглаголавшему Себя в нем, частью доныне глаголющему в святилище существа нашего — в совести. Слышание от слова Божия (Рим. 10, 17). Итак, Бог глаголет в совести. Совесть изводит слух, слух внушает веру, вера дает ведение, ведение решает дело.

Вера, таким образом, предваряет в человеке всякое познание ума, всякое определение воли. Она есть первое и существенное последствие его тварного и — еще более — его духовно-телесного бытия. Она есть посредница для него между Богом и миром. Где она, там несомненное свидетельство о Боге едином, неизменном, всегда Себе верном, положившем на всяком бытии Свой единый вечный закон и через него открывающем Себя всему разумному миру. Она предназначена к тому, чтобы при всех переменах познания и действования хранить в глубине духа человеческого одно и то же вечное признание Бога. Ибо прежде всего и паче всего она есть свидетельство о Боге, осуществившем Свою творческую мысль во всем, к чему суждено человеку обращаться со своей разумной и неразумной жизнью. Все соделавший Господь ради Себя (Притч. 16, 4) не мог дать другого значения всей чудной целесообразности мира, кроме проявления повсюду Себя Самого. Оттого, стремясь к Миру, человек волей-неволей стремится к Богу и, веруя во что бы то ни было в Мире, исповедует тем свою веру в премирное бытие, дающее смысл явлениям мира.

Первый взгляд на беспредельное разнообразие всего существующего и на неудержимое влечение ко всему нашего духа убеждает всякого, что человек создан не с тем, чтобы прилепиться исключительно к чему-нибудь одному или иметь что-нибудь одно в виду, вне связи его со всем прочим; нет, напротив — с тем, чтобы от всего идти к одному, в бесконечном разнообразии искать неизменного прообраза всего и, думая о том, что приходит и проходит, додумываться постоянно до того, что остается непреходящим вовеки. Это-то единое, первообразное и вечное и составляет существенный предмет всякой веры человеческой. Как бы ни ограниченно, ни односторонне раскрывал человек свои познавательные силы, всегда он действует по указанию и руководству одной и той же прирожденной ему веры. Вера, таким образом, есть самобытная школа боговедения для человека, из которой он не может выйти до тех пор, пока владеет разумом.

В древние времена к вере обыкновенно примыкало и всякое любомудрие человеческое, так что хранитель и учитель веры был тогда в то же время и наиболее ученый человек, и песнописец, и оратор, и даже врач. Под покровом веры развивалась тогда вся частная и общественная жизнь людей, первое слово которой было слово веры. И сколько человек ни разномыслил, ни заблуждался, ни развращался на земле, посланница Божия — вера — всегда неуклонно ходила за ним пестуном. Что бы ни говорили человеку его боязливые и погрешительные помыслы, к какому животному бесчувствию и безмыслию ни влекли бы его страсти и похоти, она, и в самом невольном обезображении своем свято чтимая и превозносимая, неумолкаемо говорила ему о Боге, заставляла его тяготиться удовольствиями, отрешаться от суеты, торжествовать над страстями; обращала его к его совести, говорила ему о невидимом, бессмертном, духовном; учила богомыслию, богопочитанию.

Сколь мало удовлетворял этому внутреннему влечению человека внешний, суетливый, чувственный характер жизни, это известно. Вместо действительности он давал душе мечту, вместо истины — ложь, вместо богопочитания — бессмысленный обряд, вместо Бога — дерево и камень. Сколь много терзалась от этого душа, призываемая, конечно, верой к лучшему и совершеннейшему богопоклонению, это также известно. Она то отвергала одно за другим ложные верования и мечтательные предположения, то пыталась совместить их каким-нибудь образом в одно вероучение, то думала выбрать из них наилучшее, очистить их, объяснить сколько-нибудь богоприлично. Но ничто не помогало.

Наконец, вера внутренняя (идея Божества) уже слишком разошлась с верой внешней (религией). Первая всегда учила человека идти от себя и от мира на пути боговедения, последняя страстно устремлялась на всякий земной образ, отыскивая в нем утраченные черты Божества; представляла Бога в ложном виде, обезображивала, уничижала, славу нетленного Бога изменилав образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмышающимся (Рим. 1, 23). Когда учение Господа нашего Иисуса Христа огласило мир, вера узнала это учение как собственное достояние и всюду, где его ни встречала, спешила присоединиться к нему, покорить ему разум как спасительной, Божественной истине.

К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин. 6, 68). Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание? (Лк. 24, 32.) Эти и другие, подобные им свидетельства полного согласия внутренней веры людей с евангельским учением говорили, что отныне оно одно должно быть общим верованием человечества. И действительно, вскоре истины христианства привлекли к себе веру человечества как совершеннейший ее первообраз. Всякий, на кого падал положенный в Сионе для непостыдной веры Камень (Рим. 9, 33), сокрушался Им, и всякий, кто падал на этот Камень, сокрушался об Него (Лк. 20, 18). Странная (Деян. 17, 20) и юродствующая (1 Кор. 1, 21), по выражению апостола, проповедь побеждала мир (1 Ин. 5, 4). В настоящее время под именем веры главным образом разумеется уже вера в учение Христово, от которой резко отделяется всякая другая вера, понимаемая как неверие или и прямо безбожие.

Братия! Судя по тому, что сказано нами о вере, как легко, по-видимому, верить! К вере влечет человека его природа. Вера есть самое желанное явление в человечестве. Вера имеет на своей сторон всевозможные свидетельства своей истинности. Вера столько дает и еще более обещает дать человеку. Что же значит, что вера святая не везде есть, где есть сердце человеческое, где есть дух богоподобный?

Во-первых, значит то же, что значило столько раз встречающееся в Евангелии неверие учеников Господа. Не во всей ли полноте и ясности говорила им за себя святая вера и словом, и делом их Учителя? Не достаточно ли было, по-видимому, и одного из бесчисленных чудес Его, чтобы довериться Ему совершенно? Но только в редкие минуты восторженного порыва ума и сердца они высказывали свою веру в Него. А прямо и единогласно исповедали это уже только в последний вечер своего блаженного общения с Ним.

Теперь видим, что Ты знаешь все и не имеешь нужды, чтобы кто спрашивал Тебя. Посему веруем, что Ты от Бога исшел (Ин. 16, 30). Но и тогда они еще обманывали себя. Учитель сказал им: Теперь веруете? Вот, наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного (Ин. 16, 31).

Так и случилось. Сколько раз прежде Своей смерти Он говорил им, что Его убьют и что Он воскреснет в третий день. И что же? Не только никто не ждал этого, но никто и верить не хотел тому, что Он действительно воскрес в третий день. Что же это за ослепление было очей чувственных и умственных? Это была крайняя немощь природы человеческой, до того оземленившейся, осуетившейся, уничижившейся, что ей уже как бы невозможно стало возвышаться до крепкой, полной и живодейственной веры в самое решительное и непререкаемое откровение Бога.

Той же немощью одержимы и все мы. Не пойдем далеко за примером. Представим себя на месте апостолов, собранных вкупе на горе Галилейской, или представим, что Галилея эта здесь, в этом собрании верующих. Господь предстает перед нами и показывает намруки и ноги и ребра Свои… Мы не затруднимся сказать, что подобное явление перед нами Иисуса Христа вызвало бы в нас и глубочайшее благоговение, и теплейшее умиление, всесвятое, благое и совершенное. Но надолго ли? Едва бы окончилось предивное видение, у нас немедленно открылось бы место переговорам и совопрошениям о нем, прениям, мнениям и сомнениям. Чуть бы мы вышли из храма, охвативший нас поток обыденной жизни вдруг ослабил бы в нас потрясающее впечатление только что совершившегося знамения. Почти можно быть уверенным, что к концу того же самого дня мы бы уже думали о нем так же, как о многом другом, а к концу следующего дня – как думаем обо всем другом! Месяц, а тем паче год, достаточны, чтобы если не совсем изгладить, то вполне ослабить память события. Время, обычный ход природы, привычная суета жизни, страсти духа и пристрастия плоти подавляют и погашают в человеке всё, что не от мира сего. Неудивительно потому что святая вера от беспрестанных волнений и приражений мира колеблется в человеке во все дни его земной жизни и что ее нужно беречь и поддерживать, взращать, а иногда и вновь насаждать. Господи! Умножь в нас веру (Лк. 17, 5), — говорили в вечное поучение верующих апостолы.

Во-вторых, значит то же, что значило преследовавшее Господа Иисуса Христа в течение всего служения Его роду человеческому подозрение к Его лицу, слову и делу книжников и фарисеев, переходившее нередко в открытую вражду, в ожесточение, в гонение против Него. Он сам говорил: Не вливают также вина молодого в мехи ветхие (Мф. 9, 17), а большая часть Его слушателей были именно мехи ветхие, изветшавшие от древней лжи, привыкшие к ней, всосавшие в себя ее богопротивный дух, для которых тяжело и невыносимо было новое учение. Оттого они употребляли все усилия, чтобы перетолковать, исказить и уничижить дело Христово; называли Его льстецом (Ин. 7, 12), грешником (Ин. 9, 24), бесноватым (Ин. 8, 52), сообщником диавола (Мф. 12, 24), богохульником (Ин. 10, 33) и т. п.; гнали и теснили Его до тех пор, пока не предали последнему поруганию и не стерли, по их мнению, враждебного учения с лица земли. То же было и с первыми проповедниками христианства. Их называли суесловами (Деян. 17, 18), пьяными (Деян. 2, 13), сумасшедшими (Деян. 26, 24), хульниками (Деян. 2, 13), представителями ереси (Деян. 24, 5), всесветными возмутителими (Деян. 17, 6), осквернителями святыни (Деян. 21, 28), язвой общества (Деян. 24, 5), и т. п.; гнали, мучили и убивали, большей частью думая что они тем служат Богу (Ин 16, 2)!

Обстоятельства времени нашего, конечно, иные. Но не встречает ли и ныне проповедника святой веры некое тайное озлобление, тайное противодействие успеху, тайное злорадование неуспеху, многое тайное… И тайное ли только? Не видит ли и ныне заботливый взор христолюбца кругом себя, в среде христианской вместо новой твари (Гал. 6, 15) всё те же пропитанные запахом иудейства и язычества мехи ветхие, хотя, может быть, и другого вида, и иного качества?

В-третьих, значит то же, что значит холодная и бесплодная вера бесов, которые не могут не верить, веруют до того, что трепещут (Иак. 2, 19), но принимают веру не как свободное убеждение, а как насильственную, тягостную и ненавистную необходимость. Случается, конечно, и не в бесах находить эту христоненавистную веру, при которой верующий рад бы совсем отказаться от веры, если бы только мог заменить ее чем-нибудь другим или если бы мог сделать это без укора своему имени и без ущерба своему благополучию. Нет ничего дивного, что так мало проявляет себя вера Христова в таком верующем, так слабо держится в нем, так скудно плодоносит, так робко выступает против нападок неверия, так безуспешно борется с грехом!

Братия, хоть малый упрек в такой бездушной вере не падает ли и на нас? Верим ли мы тому, чему верим, с такой же теплотой, живостью, несомненностью и решительностью, как верим всему окружающему нас ходу и порядку вещей? Не забудем, что в душе нашей — возможно, не замечаемое, не ощутимое лицемерие. Убежден бываешь, что веришь, а в то же время и мысли не имеешь о вере. До трепета боишься Бога и в то же время забываешь о Нем совершенно. Не хромаем ли и мы на оба колена (3 Цар. 18, 21) наши в этом случае, по выражению пророческому?

Может быть, суета и многопопечительность житейская доселе не давали нам времени и повода всмотреться в свою веру. Может быть, привычка искать и находить в себе только одно хорошее скрывала от нас до сих пор состояние веры нашей. Займемся ей теперь. Теперь время благоприятное (2 Кор. 6, 3). Воскресение Христово есть венец, сила, слава и держава нашей веры. Им прежде всего апостолы стали насаждать и утверждать в людях святую веру. Оно так связано с верой, что, по слову апостола, если Христос не воскрес… тщетна и вера наша (1 Кор. 15, 14). Если же Христос восстал, то вера наша не встречает ничего, что каким бы то ни было образом останавливало бы ее успех. И вся вина ее оскудения вполне, неотразимо и неизвинимо падет на нас.. Допытываясь существа веры, мы не усомнились назвать ее Божией мыслью. Такое выражение употребили мы только применительно к человеку — образу и подобию Бога. Но что в нас является ограниченным, сложным и колеблющимся помышлением, то в Боге надобно представлять бесконечной полнотой определения, или судьбой. При всем том, сходство между тем и другим есть, и мы, исходя из него, нудимся сделать следующее соображение: за мыслью у человека следует дело. Мы это видим в себе всякую минуту; не знаем, однако же, каким образом из одного вытекает другое, кто, как и чем посредствует между мыслящей душой и действующим телом. Видно только, что у мысли есть некая таинственная сила, совершающая вдруг то или другое по ее мановению. У Божией ли мысли нет этой силы? Есть она — живая, властная, присносущная и всемогущая, тайносовершительная сила веры, известная всем и каждому из святого Евангелия. Все возможно верующему (Мк. 9, 23), — провозгласил вслух всего мира наш Божественный Учитель.

Вера, таким образом, во-вторых, есть «уверенность в том, что человек может делать всё». Господи! Кто поверил слышанному от нас (Ис. 53, 1)? Так вопиял некогда пророк, возвещая великое таинство искупления рода человеческого. Не возопиим ли и мы к Провозвестнику великого таинства веры: кто и когда имел дерзновение согласиться с тем, что для верующего нет ничего невозможного? Кто сам на себе испытал действие такой всемогущей веры? Однако же, братия, слово Господне не подлежит пререканию, и надобно признать несомненным, что действительно и возможна, и есть на самом деле эта чудная, непостижимая и как бы противоестественная вера. Откуда она? Повторим и здесь опять то же апостольское слово: вера от слышания, а слышание от слова Божия (Рим. 10, 17). Источник, основание и утверждение всякой веры есть глагол Божий, кроме которого разум человеческий не склоняется ни перед чем. Послушаем этот предвечный глагол.

Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, — сказано было о нас, когда мы были еще только в мысли Зиждителя, — и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею  (Быт. 1, 26). Не мог внимать, конечно, этому глаголу тот, кто имел обладать землей, как еще не существовавший, но дыхание Божественное, положенное в основу его жизни, могло впоследствии с большей или меньшей ясностью раскрыть ему тайну господственного влияния его на природу. Этого недостаточно. Господь в слух уха первых людей повторил Свое благословение и Свое определение владычествовать над всею землею (Быт. 1, 28). Внимая этому двоякому внушению, человек не мог забыть, что он обладатель природы земной, находил себя действительно таким и верил в свою великую власть над миром.

То блаженное время давно и очень рано для человечества окончилось. Первый повелитель стал первым рабом в своем расстроенном царстве; и чем более он погашал в себе вседетельный Дух, тем менее оставалось в нем царственного величия. Мир отовсюду восставал на него, теснил его, томил, уничижал. Вместе с тем погасала и вера обладателя в свое владычество. Он не только перестал думать о своем высоком значении для земли, но сам добровольно возвысил над собой землю от великого до малого из ее явлений и произведений. Величайший муж Ветхого Завета, обновитель рода человеческого Ной, принимая от Бога новое благословение на новое обладание землей, имел уже нужду в посторонней поддержке своего пререкаемого достоинства. Да страшатся и да трепещут вас. все звери земные, — говорил ему Бог, — в ваши руки отданы они (Быт. 9, 2). Другой великий муж, явивший в себе беспримерную силу духа и заслуживший имя отцавсех верующих (Рим. 4, 11), прямо и торжественно исповедал перед Богом, что он прах и пепел (Быт. 18, 27). Ибо дары и призвание Божие непреложны (Рим. 11, 29).

Несмотря на всю глубину своего падения, человек остался в завете с Богом и Его силой восполнял немощь духа своего. При первом возвышении бывшего державца земли над грехом и суетой, при первом взыскании им утраченной власти Господь, как Отец чадолюбивый, спешил возвратить ему его первобытное достоинство; и сколько длился, завет Божий с человеком, столько являлись по временам в истории человеческой плоды чудодейственной веры. Вспомним Иисуса Навина, Самсона, Илию, Елисея, Исайю, Азарию.

Но то, что долженствовало быть постоянным уделом человека, сделалось теперь даром чрезвычайным, редким, сверхъестественным. На исходе Ветхого Завета человечество совершенно отреклось от своего царственного владычества над силами естества, свободно и охотно порабощало себя всему, признавало ход и порядок вещей как неизменную необходимость земного бытия и мало-помалу дошло до убеждения, что чудотворение есть дело или Божеское, или бесовское, но ни в коем случае не человеческое. В это-то время Пророк великий восстал между людьми (Лк. 7, 16), Которому повиновались суша и воды, люди и животные, ангелы и демоны. Во всеуслышание Он возвестил тайну Своих чудотворений. Мир узнал предивную новость: что все возможно верующему. Вера твоя спасла тебя (Мк. 5, 34), по вере вашей будет вам (Мф. 9, 29), — говорил Чудотворец. — Имейте веру Божию, ибо истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет (Мк. 11, 23). Неслыханное учение! Неудобоприятное обетование!

Много сокровенных сил вызывал Господь из немощного естества человеческого, но нигде слабая воля человеческая не выказывала себя столь мало способной к выполнению Божественных требований, как в решимости верить в свое необыкновенное могущество. Ближайшие слушатели внушений и обетовании Христовых — апостолы — много раз не находили в себе мужественной смелости верить своей силе. Малейшее же сомнение и колебание упраздняло всю веру, по крайней мере, прекращало ее действенность. Припомним Петрово хождение по водам… Что же касается до других слушателей, то они с трудом могли и понимать, что такое вера, о которой говорил Иисус Христос. Один из них оставил нам разительный пример своей неустойчивости на высоте веры. Верую, Господи, — возопил он, — помоги моему неверию (Мк. 9, 24). Как и всё восстанавливаемое в человеке из поврежденного в первоначальное состояние, вера требовала себе особенной непосредственной поддержки свыше и только при этом пособии становилась верой чудодейственной.

Имейте веру Божию, — говорил Господь, то есть веру в Бога, в Его слово, силу, помощь, — веру, благодаря которой человек делается всемогущим от общения с Божеством, как сказано: все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе (Флп. 4, 13). Как же стяжать эту чудодейственную веру? Для совершения величайшего дела — победы над законами естества — требуется и величайшее напряжение всех духовных сил человека, требуется христианская жизнь во всей полноте, то есть христоподражательная, требуется непрестанный и неослабный подвиг боголюбия, мироотречения и самоотвержения — трех условий, из которых ни одно немыслимо при плоти, страсти, грехе, суете и постыдном равнодушии к вере. Иначе, братия, и быть не может., История великих подвижников благочестия сохранила нам пречудный и преславный пример того, как в подтверждение обетовании евангельских один верующий, а именно святой Марк Фраческий, одним простым повторением слов Христовых о силе веры заставил двинуться гору… Не сомневайтесь и не дивитесь. В минуту смерти чудотворца был слышен Божественный голос, назвавший его «совершенным христианином». От христианства совершенного следовало ожидать и плодов совершенных, то есть тех самых, которые обещал Христос верующим.

Братия-христиане, если не совершенные, то усовершающиеся, если и не усовершающиеся, то, несомненно, помышляющие о совершенстве, по крайней мере — ведущие совершенство, наконец — хотя бы слыхавшие о совершенстве! В виду стольких обетовании и таких действий веры, отличавших собой жизнь древних пустынножителей и не замечаемых в нашей современной жизни, излишне ли будет спросить нам: есть ли у нас вера и где она?

Вера, во-первых, там, где сердце (Рим. 10, 10), а сердце — где сокровище его (Мф. 6, 21); сокровище же это у нас, к величайшему сожалению, не в Боге, Господе Сил, а в корне и источнике бессилия — самолюбии. Но к кому — любовь, на того, естественно, и надежда, к тому и мольба, от того и помощь. Кто же поможет после этого вере нашей? Кто даст духу нашему могущество восстать из-под гнета плоти и земли, проявить в себе истинно и действенно богоподобие и посредством него властно распоряжаться всем окружающим нас бытием? Никто. Ибо никого самолюбец не признаёт своим пособником, руководителем, высшим и лучшим себя, от всех загородит себя своим неприступным самомнением. Он и Евангелию скажет: «Довольно с тебя; ты дало мне всё, что могло дать; дальнейшее предоставь мне». Что же предоставить ему? Свое обо всем мнение и заключение, свое правило жизни, свои наклонности, привычки, страсти… Всё свое. Это ли споспешники веры Божией? Напротив, это самые жестокие гонители ее. Не удивляйся потому, ревнитель божественного, премирного и сверхъестественного, своему бессилию!

Когда являлась чудодейственная вера, она всегда проистекала не из самомнения, а из самоуничижения, не из мудрования, но из крайнего простосердечия; не по преднамеренной пытливости к совершаемому, а как бы даже без мысли о нем. Чудотворец обыкновенно не признавал в себе никаких особенных сил, всего менее мог думать о них и счел бы безумием похвалиться ими. Ему известно, что для совершения великих дел веры требуется великое дерзновение к Богу и, следовательно, отречение от самомалейшего дерзания в свое имя. Нам также известно, братия, что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать (1 Пет. 5, 5).

Во-вторых, вера там, где — вера… Мы не играем словами, говоря это. Человек имеет сколь прекрасную, столь и опасную способность привыкать ко всему и, привыкнув, относиться уже к нему как бы бессознательно, машинально и может, таким образом, потерять то, что имел, но всё еще думать, что имеет; может вместо действительного иметь воображаемое; может, наконец, не иметь ничего и всё же думать, что нечто имеет. Дивиться ли, что он и при вере может оставаться без веры? Сила учения Христова о вере в том и состоит, что вера не есть холодное ведение чего-нибудь, еще менее одна мысль о чем-нибудь, а живое и деятельное чувство души, непосредственное, неотразимое и незаглушимое убеждение, восторг души, внимающей вопиющему в сердце нашем Духу сыноположения (Гал. 4, 6), своего рода видение и слышание! Возможна ли такая вера? Человекам это невозможно, Богу же все возможно (Мф. 19, 26). Будем на первый раз утешать себя этим. Возможность, значит, всё же есть. Правда, что возможность при условиях Божией помощи — Богу же все возможно. 

Но кто же верующий не есть Божий человек (2 Тим. 3, 17)? Кто одним своим христианством не введен уже в завет непрестающего общения с Богом? Кто может сказать, что и ему вместе со всеми верующими не дано все потребное для жизни и благочестия (2 Пет. 1, 3)? Итак, остается возможность обратить в действительность. Великое дело, требующее крайних нравственных усилий, полнейшего раскрытия духовной природы, но — не невозможное. Этому научает нас всякий труд, венчаемый успехом. Сколько терпения, внимания, напряжения, мужества, самопожертвования требуется от труженика для совершения задуманного им, даже не важного дела! Поучимся у всякой науки, в которой достигает совершенства только тот, кто все силы ума употребляет в дело. Всюду требуется неослабное и беспрерывное напряжение действующей силы. Того же самого требует от человека и чудодейственная вера. Вера как только лишь запас, только орудие, предначертание, правило не произведет ничего! Чудотворцы были не слушателями забывчивыми, но исполнителями дела (Иак. 1, 25), учившие и вместе творившие (Мф. 5, 19), искавшие, а от того и находившие (Мф. 7, 7), жившие со Христом, а потому и творившие дела Христовы.

В-третьих, вера — там, где благодать Божия, спасающая человека (Евр. 2, 8). Ибо вера есть дар Божий, плод Духа Святаго (Гал. 5, 22). Вот где в крайнем случае надобно искать решения того томительного недоумения, в которое впадает человек, после всех усилий самого высокого подвига не обретающий в себе обещанных Евангелием плодов веры. На дарование никто не имеет права. Кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею (Исх. 33, 19; Рим. 9, 15). Таково определение Творческое относительно всей твари. Но Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и всего? (Рим. 8, 32.)

Говорю вам: все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, — и будет вам (Мк. 11, 24), — сказал, утешая и ободряя человечество, Господь. Тем более и уместно просить, и позволительно надеяться получить от Христа необходимый нам дух веры (2 Кор. 4, 13) живой и действенной.

Ученики Господни знали, что нужно о том просить, и просили Учителя. И сказали апостолы Господу: Умножь в нас веру (Лк. 17, 5). Да просим и мы, ученики учеников Христовых, общего Учителя и Господа о том же. Он знает крайнее бессилие и нашей мысли, и нашей воли. В этот же день решительного утверждения веры апостольской Он Своим Божественным взором обымал и всех нас и назвал нас даже блаженными за то, что мы не видим — и веруем. О, веруем, Господи, помоги нашему неверию! Аминь.