СЛОВО СВЯТИТЕЛЯ ИЛИИ (МИНЯТИЯ), ЕПИСКОПА КЕФАЛОНИЙСКАГО (+1714Г.) В 4-Ю НЕДЕЛЮ ПОСТА.

О вечном мучении

Учителю, приведох сына моего к Тебе, имуща духа нема: и идеже колиждо имет его, разбивает его, и пены тещит, и скрежещет зубы, своими, и оцепеневает (Мк. 9, 17-18).

Кто идет по пути порока, тот непременно, в конце концов, впадет в бездну погибели. Злые дела всегда влекут за собою несчастия, и вообще порочный образ жизни заканчивается ужасным бедствием. Для злой жизни — злая и смерть. Посмотрите на извращенный образ мыслей непокорного юноши, на ожесточение неблагодарного сына, — я говорю о нечестивом Авессаломе, который, находясь под влиянием врожденной надменности гордого духа и гибельных советников, берется за оружие, ищет престола и смерти кротчайшего Давида, своего отца и царя. Но посмотрите также и на конец этого дерзкого возмущения, конец, вполне достойный такого беззакония. В неукротимой ярости, дыша смертельной злобой против отца, мятежный сын неосторожно проезжал на осле под деревом: его длинные волосы запутались в ветвях дерева и он повис в воздухе несчастный. В тоже время, к тому же месту подъехал верный военачальник Давида Иоав и, схватив три копья, вонзил их в его сердце. И кто бы этому поверил? Не смотря на эти три страшные, смертельные раны, он все же, к своему большему мучению не умирает. И взем Иоав три стрелы в руку свою, вонзе их в сердце Авессалому, еще ему живу сущу (2 Цар. 18, 14). Какое плачевное зрелище! Висит он несчастный на роковом дереве и висит на своих собственных волосах. Три смертоносные копья пронзили его грудь, и, несмотря на эти зияющие раны его измученная душа все же не исходит. Он мечется, кружится, терзается, бьет ногами по воздуху, хватается руками — то за волосы, то за раны, дико вращает глазами, жалобно стонет, напрягает силы до последней степени: но не может ни умереть, ни спастись. Не умирая и одною смертью, он испытывает муки тысячи смертей. О суд, о душа! так восклицал я в прошлое воскресенье. А теперь восклицаю: о муки, о душа!

В прошлое воскресенье я сопровождал несчастного грешника до самых уст адовых; с трепетом, с воздыханиями и слезами я представил его в день страшного суда, и он был судим Богом, Который есть весь гнев без милости; как преступник безответный, он был осужден и выслушал ужасный для себя приговор: иди от Мене, проклятый, во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его (Мф. 25, 41). Сегодня я хочу показать вам образ того же самого грешника в вечном мучении. Правда, для его живого изображения дает мне краски и сегодняшний евангельский юноша: он, как живое гнездо немого духа, испускает пену, скрежещет зубами, цепенеет, падает как мертвый от чрезмерных мучений, — все это подобия вечных мучений. Но я беру образ несчастного Авессалома. Иоав вонзил в сердце его, еще живого, три копья; а я вам покажу другие три копья, то есть, стрелы Сильного изощрены (Пс. 119, 4), которыми Божия правда поражает душу обреченного на муки грешника. Первая стрела есть горькое, но бесполезное раскаяние: оно уязвляет память воспоминанием прошедшей жизни. Другая есть чрезмерная и неисцелимая боль: она поражает ум сознанием его настоящего состояния. Третья есть крайнее, но безнадежное желание: оно поражает волю лишением будущей блаженной жизни. Авессалом со своею раною остался жив, чтоб испытать еще большее мучение. Так и грешник, мучимый сими тремя стрелами, не получает конечной смерти, дабы испытывать вечную смерть. В сем-то наипаче и состоит то мучение, о котором мы будем говорить.

 

I

Представьте себе, слушатели мои, мрачную подземную темницу тьмы кромешной, глубочайшую пропасть, смрадный гроб, безотрадное место плача и горести, или ужаснейшую пещь темного огня, неугасимого пламени — широты безмерной, глубины несказанной, и вообразите в ней заключенным, погребенным, горящим в пламени несчастного грешника. Державная десница Вышнего непрестанно поражает его тремя стрелами в три главные силы души: в ум, волю и память, и причиняет ему три страшные раны: горькое раскаяние без пользы, безмерную муку без отрады, крайнее желание без надежды, — так что этот несчастный пригвождён памятью к земле, умом к аду, желанием к небу. Памятью к земле, ибо воспоминает прошедшую жизнь; умом к аду, ибо ясно сознает свое мучение; желанием к небу, ибо всегда, но безнадежно, будет желать небесной славы. Что такое крест в сравнении с этою мукою? Скрежет зубов, червь неусыпающий, тьма кромешная, огонь неугасающий, совместное мучение с бесами, и все подобное, что мы знаем из Священного Писания, есть только малейшая часть мучений, — все это муки телесные, которые совсем незначительны в сравнении с муками душевными, на которые я указываю.

Истина бесспорная, утвержденная на общем мнении богословов, что все сходящие в ад, лишенные всех сверхъестественных даров Божественной благодати, однако сохраняют все дары естественные. У них целы все пять чувств телесных: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание; целы и три силы душевные: ум, воля и память. Мало того и внешние телесные чувства, и внутренние душевные силы еще более становятся восприимчивы, чтобы они и страдали сильнее, и глубже сознавали свое страдание. Отсюда-то и происходит истинная мука вечная.

Итак, первая стрела, поражающая грешника в память, это живое воспоминание прошлой жизни. Воспоминание (увы!) горькое, ведущее к еще более горькому раскаянию. О если бы эта наша краткая жизнь, увядающая, как цвет, исчезающая, как молния, исчезла из наших мыслей так же скоро, как проходит пред нашими глазами! О если бы мы теряли всякое воспоминание о мирских наслаждениях так же скоро, как скоро теряем их вкушение! Но то, что было, не может измениться, и что было, было во времени, и прошло, и во времени окончилось. Совершившееся уходит за пределы времени и там остается навсегда. Все мирские утехи похожи на те сладкие, но вредные яства, которые на время услаждают вкус, но с болью остаются в желудке непереваримыми, — так и они — приходят на мгновение и услаждают чувство, но остаются на веки и терзают память. «Оне, — говорит Василий В., на время услаждают вкушающего, но затем их последствия бывают горьче желчи». Прошедшая жизнь вся целиком остается в воспоминаниях грешника и имеет две противоположные стороны: с одной она кажется очень короткою, с другой — очень долгою. И как телескоп одной своей стороной увеличивает, а другой уменьшает предметы, так и терзаемая память с одной стороны, когда сравнивает жизнь с бесконечным пребыванием в аду, находит ее очень короткой, мгновением, ничем, вчерашним днем, который прошел (Пс. 89, 5). Сколько муки в одном сознании того, что за такую короткую жизнь душа обрела столь вечную муку! С другой стороны, когда память сравнивает жизнь со временем, находит (жизнь) очень долгой, — целый путь многих лет. Опять, сколько в этом муки! Сознавать, что в продолжение стольких лет она могла тысячу раз покаяться, но в течение всего этого времени всегда предпочитала мучение! Рана, которою эта стрела поражает память грешника, — есть горькое, но бесполезное раскаяние. Он только теперь раскаивается во всем сделанном, но время прощения уже прошло. Он только теперь оплакивает их, но его слезы уже не омывают грехов, а еще больше распаляют пламя его мучений. «Во аде нет покаяния. Для отшедших в ад уже невозможна исповедь и исправление», — говорит Богослов (Григорий). Здесь, в этой жизни, грешник кается и получает пользу, исповедуется и получает прощение, плачет и получает очищение, так как это время благоприятное, говорит Апостол, время покаяния, на которое Бог вручил своим священникам ключи: ими они отверзают, когда хотят, пред кающимися двери царства небесного. Но там, в другой жизни, не так. То — время воздаяния, когда каждый после суда получит заслуженное. Там Господь берет ключи назад и после суда над праведными и грешными, заключает врата, которые остаются замкнутыми на веки. И затворены быша двери (Мф. 25, 10). Там внутри, в царстве небесном, вечно блаженные праведники, а вне — навеки изгнанные грешники; дверь не открывается, ибо нет ключей. Но что же это я говорю, будто нет? — Есть покаяние, но горькое и без пользы. Саул, царь Израильский, однажды преследовал Филистимлян. Он обратился ко всему народу с речью, — чтобы никто не смел совершенно ничего есть в продолжении того дня, пока не будет одержана окончательная победа над врагами. А того, кто преступит царскую заповедь, будь то хотя бы и собственный его сын Ионафан, он поклялся страшной клятвой, тот же час предать смерти. И действительно, сын его Ионафан, случайно нашедши в поле улей, и вынужденный голодом, омочил конец своей палки в мед и едва только приблизил его к своим устам, — был обречен царственным отцом на смерть. Смертию, смертию да умрет днесь! Нет ему милости, нет прощения. Несчастного Ионафана спрашивают, что он сделал: возвести ми, что сотворил еси? (1 Цар. 14, 43). Он только отвечает: вкушая, вкусих мало меду и се умираю. Немного меду я положил в рот и вот мне приходится умереть. Такая малая сладость, и как горька теперь! Такое незначительное наслаждение и оно теперь доставляет мне такое тяжелое наказание! Проклятый мед! Горчайший мед! О если бы я никогда не находил тебя, никогда не прикасался к тебе устами моими! Несчастный Ионафан, скажи мне, что ты сделал? — Вкусил немного меду и вот умираю. Немного меду — вот моя вина и смерть — мне наказание! И вот, сознание этого и делает мне смерть столь горькой.

Вышний Всецарю веков, содержащий, как Ты Сам говоришь, ключи ада, дай их мне сейчас, чтобы отворит эту мрачную темницу, где обречены на вечную смерть преступники Твоих заповедей. Я не намерен пролить бальзам на их раны или воду на пламень. Нет. Я хочу только вопросить одну из тех грешных душ и сказать ей: терзаемая душа, возвести мне, что ты сделала? за что ты так страшно терзаешься? В чем ты провинилась и так мучаешься вечно? Что привело тебя в эту тьму? Что ввергло тебя в эту пещь? Что ты сделала? — Ничего другого, как только вкусила мало меду. Одно мгновенное вкушение — вот вся моя вина, вот и вся причина моих мучений. Как велико было то опьянение сатанинскою похотью, из-за которой я увлек стольких чистых девушек, опозорил честных жен, отдал все мое существо, душу, сердце непотребной блуднице! — Все это только капля меду! Велико ли было то удовольствие, которое я получал в пьянстве и попойках от пиршеств и плясок, от гуляний и свадеб, от игр и зрелищ? — Только капля меду! Велика ли была испытанная мною радость, когда я насытил свою мстительность, видел бедствия моего ближнего, опозорил честь его ради своей страсти, ради зависти? — Капля меду! А то богатство, которого жаждала моя сребролюбивая страсть, ради которого я обременил свою совесть бесчисленными неправдами, беззаконными деяниями, — велико ли оно было? — Капля меду! И та слава, честь, покой, которыми я наслаждался в своей власти, сановитости и богатстве с такою гордостью, надменностью, с столь малым страхом пред Богом, — каковы были? — Капля меду! Все, решительно все — есть только капля меду, и то отравленного столькими заботами, страхом, трудами, болезнями! Но если бы даже весь путь жизни моей был сплошным рядом счастливых дней, вся жизнь моя, даже самая долгая и благополучная, что все это по сравнению с этой мучительной вечностью? — Капля меду, ничто, это день вчерашний, иже мимо иде (Пс. 89, 5). Горе мне! Это я вспоминаю и чувствую пламень, который терзает мою память больше, чем тот, который жжет мое тело. Я согрешал минуту и мучаюсь вечно. О, проклятый мед временных наслаждений! Ты для меня стал ядом вечных мучений. Прошедшая мимолетная жизнь, ты — стала виною бесконечных мучений! О, кратчайшая жизнь! Но почему же я называю ее кратчайшей? Она была для меня продолжительна и очень продолжительна для того, чтоб получить спасение. Я столько лет прожил на земле и имел в руках ключи рая, — знал, что мучения предназначаются для таких грешников, как я,— знал, как их избежать, легко мог сделать это и не сделал. Я был человек свободный, разумом одаренный. Кто меня ослепил, кто меня увлек? О, прошедшая жизнь, представлю ли себе твою краткость, воображу ли твою продолжительность, ты одинаково горькое для меня воспоминание. О золотые годы, драгоценные дни, прошедшие и потерянные, навсегда для меня потерянные! Кто теперь даст мне хоть один из тех часов, которые тогда казались мне такими долгими? Кто даст мне теперь хоть немного того времени, которое я расточил на грехи или провел в суете? Кто даст мне одно — единственное мгновение для покаяния? Но нет больше времени, оно уже прошло, и только напрасно я желаю его и буду вечно желать. О, стрела, поражающая мою память! Моя вина — капля меду, а наказание — вечное мучение. О, горькое воспоминание, бесполезное покаяние!

Это, братие, слова, которые поражают сердце слушающих, а тем более того, кто их говорит. И представьте себе: он тогда будет проклинать и чрево, его носившее, и грудь, его выкормившую, и родителей, детей и друзей, которых он знал, — а более всего ту каплю меду, который стал так горек. Подумайте, он, как нынешний бесноватый, будет испускать пену от бешенства, он будет кипеть от гнева, как яростное животное, устремится на самого себя, чтобы растерзать себя, пожрать свои внутренности, если только можно. Он виновен — сам и мучает себя; он — и жертва, и оружие вечных мук.

А когда от воспоминания о прошлой жизни он перейдет к сознанию настоящего положения — как велико будет его страдание! Это — вторая стрела, поражающая его ум. Душе Святый, удели мне сейчас от Божественной Твоей силы, дабы я мог разъяснить своим слушателям, какую боль причиняет эта стрела! Состояние грешных в аду есть вечная жизнь мучения, как и состояние праведных на небе есть вечная жизнь блаженства. Но что же вообще значит «вечная жизнь»? Богословы дают нам материальный образ и разъясняют ее так. Большой железный шар на подставке, по свойству сферических тел, только в одной точке касается ее. Вся тяжесть шара сосредоточивается в этой точке: сколько весить весь шар целиком, столько же весит он и в каждой (отдельной) точке, (когда на нее опирается). Подобным образом вечная жизнь, какова она вся целиком, такова же и в каждый отдельный миг, ибо она неразделима. Потому вечную блаженную жизнь Апостол называет тягостью бессмертной славы (2 Кор. 4, 17), а ученые Богословы говорят, что она есть совершенное наслаждение всей полнотой бесконечной жизни, в одном мгновении. «Мгновенное и совершенное» — это значит, что праведник в каждый нераздельный миг вечной жизни радуется всей в мгновении и всей в совершенстве той радостью, которою ему надлежит наслаждаться в (течении) всей той блаженнейшей бесконечности вечной жизни. Он наслаждается всей славой и во весь век и в каждый миг вечности. Эта вечность вся в своей полноте открывается пред блаженным умом праведника и всегда делает блаженство его беспредельным.

Что с праведными делает Божественное милосердие в раю, тоже с грешниками делает Божественное правосудие в аду. Тяжесть бессмертного наказания — есть вечная мука, в каждом мгновении полная и совершенная. Насколько она тяжела во всей вечности, так же она тяжела и в каждый миг, то есть грешник в каждый нераздельный миг вечной муки терпит все вместе и совершенно то наказание, какое ему надлежит нести в течение всей бесконечности мучительной жизни. Он терпит все наказание в течение всей вечности и в каждый ее миг, так что она в одно и тоже время — и распространена на всю долготу бесконечности и одновременно сосредоточена в каждом мгновении. Вечность в каждый момент представляется ему вся, и как одно целое и прошедшая и будущая, и поэтому всегда делает всю муку настоящею; а мука, далее, как бесконечна во всем своем продолжении, так необъятна и в каждый миг. Кто премудр и уразумеет сия? (Пс. 106, 43). Вот в чем заключается вечность в отличие от времени, которое делится на части, на первое и последующее, на начало и конец. И этим-то грозит Бог во Второзаконии, говоря: соберу на них злая, и стрелы Моя скончаю в них (Вт. 32, 23). Соберу злая: — состояние грешников есть собрание, соединение всех зол. Вся горечь печали собрана в одной чаше, все пламени огня неугасимого соединены в одном пламени — вечной муке. В каждую минуту она вся целиком. И стрелы Моя скончаю. Какая ядовитая стрела, какое тяжелое копье для растерзанного ума грешника! Пред его глазами вся его мука, и нисколько не уменьшается, так как неразделима, — она и всегда (пред его глазами) и никогда не кончается: так как вечна. Это и значит — беспредельное мучение, безнадежное и бесконечное. Если бы мучение было только бесконечно, но была бы надежда, хотя на временное облегчение, и тогда оно невыносимо. Но без облегчения и бесконечное — оно невыносимо и непостижимо. Кто премудр и уразумеет сия? Какой ум может постигнуть это крайнее несчастие?

Без облегчения? Да! в аду царит глубочайшая скорбь, но нет сна, чтобы утишить ее. Раны смертельны, но нет бальзама, чтобы излечить их. Неисцельна болезнь, но нет елея, чтобы успокоить ее. Невыносимо пламя и нет ни капли воды, чтобы его потушить. Послушайте богатого грешника, о котором повествует Лука. Чего он хочет? Отче Аврааме, помилуй мя и поели Лазаря, да омочит конец перста своего в воде, и остудит язык мой: яко стражду во пламени сем (Лк. 16, 24). Отче Аврааме, ты — отец милости, окажи милость мне. Я объят пламенем, я горю и мучаюсь в печи огня неугасимого. О, пошли счастливого Лазаря омочить только конец перста в капле воды и прийти оросить мой воспаленный язык... Но что отвечает ему Авраам? Нет, нет, сын мой, — ты достаточно насладился своим благом в прошедшей жизни, восприял еси благая твоя в животе твоем, — не надейся больше ни на что. О великое бедствие! Он так немногого просит, и не находит ничего решительно. Прибегает к самому Аврааму, отцу сострадания, морю милости, только за каплей воды, чтобы хотя немного прохладить свое пламя, — и не получает. Итак, его просьба не услышана? «Нет, — говорит Златоуст, — для грешника даже в море нет воды, то есть у Бога милости». Поэтому, как я сказал, огонь ада есть только огонь, но без росы, только мука, но без облегчения.

В настоящей жизни нет такого великого зла, которое, хотя бы и неисцелимое, не имело бы конца. И вообще зло нескончаемое было бы самым ужасным злом. Здесь, как бы мы ни были несчастны, если уже это неизбежно, то, умирая, мы все же освобождаемся от всех терзаний, и смерть — этот последний наш врач, вместе с жизнью отымает у нас и болезни. Не таково состояние грешников в аду, где мучение в крайней степени и не имеет облегчения, а что хуже — вечно и не имеет конца, не кончается никогда, никогда! Пройдут тысячи лет, миллионы лет, а мука все будет еще в своем начале. Если грешник каждый год будет проливать по одной слезинке, и прольет столько слез, что из них потекли бы целые реки, и тогда все еще не пройдет и единой минуты этой мучительной вечности. Там, в том мире, нет уже смерти, которая бы прекратила мучения грешника, отнимая у него жизнь. Нет, там смерть бессмертна, там сама жизнь есть постоянная смерть! Там грешные каждый час будут просить смерти, но не найдут ее, как говорит Св. Дух в Апокалипсисе: взыщут смерти и не обрящут ее (Откр. 9, 6). Доколе же это мучение? — Оно — всегда и не окончится никогда, никогда!

Зенон был самым недостойным и несчастным Византийским императором. За его буйную и развратную жизнь им стали тяготиться народ, и вельможи, и войска, но особенно сама императрица Ариадна, жена его; и вот что она с ним сделала. Однажды, как это часто случалось, от сильного опьянения он впал в бесчувственное состояние, как мертвец, императрица приказала опустить его в глубокую могилу, и прикрыть ее, и приказала, чтобы никто не осмеливался извлечь его оттуда и чтобы таким образом живым был погребен царь, недостойный ни престола, ни жизни. Все это было исполнено. Наконец, император пробудился от опьянения и, увидев себя в такой тьме и зловонии, — был сильно потрясен; он стал кричать, стучать, плакать, сердиться, но не оказалось никого, кто бы слышал его вопль, сочувствовал его печали, открыл бы могилу на его стук, или исполнил бы его гневный (приказ). Тяжелый камень положен на него. Он погребен раз навсегда, погребен на веки.

От могилы несчастного Зенона я переношу свой умственный взор на кромешную тьму ада, где я как будто вижу жалкого грешника, там погребенного Божественным правосудием. Евангелие говорит о грешном богаче в следующих выражениях: умре богатый и погребоша его (Лк. 16, 22). Мне слышится его плач, его жалкие крики. «Отче Аврааме, помилуй мя!» Но, увы, никто его не слышит, ибо, «бездна глубока, а тьма безысходна», — говорит Василий Великий. Бог держит в. Своих руках ключи от этой подземной темницы, и никто не отворит ее. Тягчайший камень вечности покрывает несчастного, и на камне Св. Дух начертал надпись: и будет время их во веки (Пс. 80, 16). Он погребен раз навсегда, навеки. Оттуда он никогда не выйдет. Ты мне скажешь: за один временный грех и такое вечное наказание? Может ли быть какое-нибудь соответствие между виной и карой? Я тебе отвечу, но если еще возможно сравнение между временным грехом и вечною мукою, то оно уже никоим образом невозможно между подобным тебе человеком, непотребным червем земли, и всевышним Богом, Которого ты оскорбил своим грехом. Если бы ты жил вечно, вечно же и грешил бы. Поэтому-то тебя и постигла вечная мука. Пред твоим взором печь неугасимого огня и ты все же грешишь? Значит, ты достоин вечного огня. Ты должен быть бесконечно благодарен Божественному Правосудию, которое отверзло целую бездну бесконечных мучений, чтобы пресечь путь твоих злодеяний. Если бы адское наказание не было (вечным), какова была бы жизнь христиан? — Праведен суд Божий! И будет время их во веки. Мука на веки, а облегчения и конца — никогда! Эта вторая стрела, поражающая ум грешника, кажется сама по себе уже составляет всю муку. Но существует еще и третья стрела, может быть более острая, чем первые две.

Это — та, которая поражает волю грешника и (повергает ее) в отчаяние блаженной жизни; она — есть крайнее желание, но без надежды. Здесь я снова вскрываю всю глубину бездны: желание без надежды и желание Бога без надежды на Бога. Вот эта стрела и есть, помимо прочих, сама мука. В этой жизни желание есть как бы огонь, который горит в нашем сердце и стремится к тому благу, которое мы надеемся получить. Если это благо легко достижимо, наша надежда умеряет пламень; а если оно невозможно, отчаяние совершенно гасит его. Таким образом, на земле, если мы желаем (чего-нибудь), то утешаемся надеждой; если же не надеемся, то исчезает и самое желание совсем; и, поэтому, или в нас вовсе нет болезни или, если есть, то имеется и исцеление ею. Но желание без надежды есть пламень без росы, одно желание есть чистый огонь, — а таково и есть желание грешников. Видели ли вы когда-нибудь морскую волну, которая будучи поднята всею силой ветра, устремляется всею массой, как бы грозя затопить землю, но достигши твердого камня, рассеченная возвращается назад, разбивается на тысячу брызг и, как будто сердись, ленится? Видели ли жаждущую лань, когда она с горящей внутренностью, воспаленным языком и открытым ртом стремится к источнику воды? Но если найдет источники и реки высохшими, она, обезумев от отчаяния, жалобно кричит и своим криком наполняет леса и луга. Вот так же, со всею силой, со всею жаждой крайнего желания воля грешной души стремится к высшему Судии, Богу. Но как твердый камень, как иссохшую реку она находит сердце Бога, изгоняющего ее со словами: отыди, отыди от Мене, проклятая, во огнь вечный! О, как поражает ее этот удар, в каком отчаянии она отходит! И чем сильнее лишение распаляет желание, тем больше желание увеличивает муку. Вот, вот она мука! Желание Бога — вот самое пламенное из всех желаний, как и Бог есть величайшее Благо из всех благ. Итак, желание Бога без надежды на Бога есть сильнейшее пламя мучений, которого я вам не могу разъяснить: — всегда желать Бога и не надеяться никогда Его видеть.

Почему же (грешник) не может надеяться? — Потому что он отделился от Бога, а разделение вечно. Мы по опыту в этой жизни знаем, как тяжела разлука с лицами, наиболее любимыми, когда разлучается (например) отец или мать от детей, брат от брата, невеста от жениха. Во времена Михаила Палеолога агаряне вторглись в азиатские пределы империи и много людей увели с собою в плен. Среди пленных были две сестры, которые попали (по жребию) к разным господам. Они должны были разлучиться и уйти в разные стороны за своими хозяевами без надежды когда-либо снова увидеться. Кто может описать, кто может изъяснить их плач, когда настал час расставания, когда они, оплакивая свою судьбу, пролили целый поток, слез крепко обнялись и устами прильнули друг к другу? И вот, когда они целовались в последний раз, как будто души их перешли в их уста и согласились между собой не подвергаться такому тягостному разлучению. Соединившись, они вознеслись в небесам, оставив на земле свои обнявшиеся трупы. Я хочу сказать, что обе сестры умерли, обнимая и целуя друг друга в сильных муках расставания, как будто природа не могла согласиться на разделение тел раньше разделения душ, как говорит Никифор Григора, передающий эту печальную историю.

Это я вам рассказываю, чтобы дать понять, как мучительно разлучиться от Бога, желать Его и вовеки не надеяться Его видеть. Но этого никто не поймет, не познав, сначала, что есть Бог. Представьте себе, что если бы светлейший и блаженнейший лик Божий на одно мгновение сокрылся от праведных в раю, рай превратился бы в ад; и если бы на миг явился грешным в аду, ад превратился бы в рай. Надежда хотя раз увидеть это Божественное Лицо превратила бы в ничто все бесконечное мучение грешников. Поймите, что вся мука вышеизложенная, гораздо легче, даже бесконечное множество таких мук, ничто в сравнении с лишением Божия Лица, как это утверждают два великих учителя Церкви. «Отвращение и отчуждение Бога для падшего гораздо мучительнее ожидаемых в загробном мире мучений» (Василий В.). «Подвергнуться тысячам мук ничего не значит сравнительно с лишением блаженной славы». (Златоуст). Отсюда вы можете заключить, как мучительно отлучение от Бога, желание Его без надежды вовеки узреть Его. О, острейшая стрела — в волю грешника! О желание без надежды, желание Бога без надежды на Бога! О мука, которую испытает воля, но не постигнет ум!

А мы все-таки не ставим это ни во что. Для нас было бы великим несчастием потерять хоть на один день милость нашего начальника, близость друга, привязанность блудницы. Но ничего не составляет для нас потеря любви, милости и славы от Бога.

Нам говорят, что существуют муки, а мы продолжаем идти по пути, к ним ведущему. Кто раскаивается? Кто исправляется? Кто обращается от пути погибели? — Одно из двух: — или мы не верим в ожидающие нас муки и потому неверны, или мы неразумны, если, веря в воздаяние, ведем жизнь, достойную мучений. Итак, мы подвергаемся мукам или по неверию или по неразумию нашему.

 

II

Древние передают сказание о копье Ахиллеса, которое имело чудесное свойство — поражать и исцелять. Действительно, и три стрелы мучений, которые вам я описал, имеют это чудесное свойство — поражать мучимого в загробной жизни и исцелять грешника (в этой жизни). Первая стрела поражает мучимого в память и возбуждает в нем бесполезное раскаяние, когда он кается в грехах протекшей жизни, но получить прощение уже не может. Но если грешник (в течение жизни) будет хранить в своей памяти мысль об этой стреле, чтобы вспоминать о своих грехах и ожидаемом за них наказании, — он раскаивается и получает прощение. Вторая стрела поражает ум мучимого и причиняет ему сильную и неисцельную боль тем, что он всегда будет иметь пред глазами бесконечное мучение. Если грешник будет хранить в своем уме мысль об этой стреле, будет всегда представлять себе великую опасность мучений, которой он ежечасно подвергается, то он будет болеть с сокрушением сердечным и в этой боли он найдет исцеление от тяжести и конец злой своей жизни. Третья стрела поражает волю мучимого и возбуждает в ней крайнее желание без надежды, когда он всегда желает, но никогда не надеется видеть лице Бога, от Которого отделился на веки. Если грешник примет теперь этот удар в волю, чтобы поистине желать Бога, то он, конечно, может надеяться снова войти в Его лоно, так как Сам Он сказал: грядущего ко Мне не иждену вонь (Ин. 7, 37). Короче говоря, наказание, которое для тела и души осужденного есть беспредельное мучение, для размышления грешника есть спасительное исцеление. Кто не забывает о муках, тот не подвергается им. «Памятование геенны не дает впасть в геенну», — говорит Златоуст. Когда монахи жили больше в пустыне, чем в миру, когда они подвизались, а не попрошайничали, один святой подвижник был сильно искушаем плотью, а диавол тотчас в лице женщины представил ему случай, чтобы взволновать его еще больше. Но Бог, восхотевший предохранить его, дабы несчастный в один миг не потерял плода прежних подвигов, внушил ему следующую мысль. Прежде чем впасть в грех, он приблизил палец к пламени светильника, но не вынесши боли, тотчас отнял его. Тогда он помыслил в самом себе: я не в силах вынести, когда палец горит на мгновение в пламени свечи; а ведь если впаду в грех, то буду гореть весь, душой и телом, в пламени вечных мучений; уйди же от меня, сатана! — Он прогнал женщину, победил плоть, посрамил диавола, избегнул греха, спас душу. Кто помнит о мучениях, тот им не подвергнется! Нет! Когда нас искушает плоть, мир, диавол, если бы перед тем, как сделать дурное, каждый из нас сказал самому себе: за этот мой поступок я подвергнусь вечным мукам в аду, — думаете ли, что в нас осталось бы влечение к греху? Нет, нет; я повторяю, не подвергается муке тот, кто о ней помнит. Но кто же помнит о ней?

Боже правосуднейший! В обуздание содеянных мною грехов, пошли мне здесь смерти, болезни и несчастия, как определит Твоя святая воля. Все это сколько времени длится? — Очень недолго, и когда-нибудь кончится. Но не наказывай меня вечными мучениями, которые не имеют конца. Увы, мне! Если голова поболит один день или зуб — один час, боль кажется невыносимой. Что же будет, когда я весь буду гореть в вечном огне?! Даже самые кутежи, если они слишком продолжительны, утомляют меня: какою же мне покажется бесконечная мука? За одно прелюбодеяние — тысячелетняя кара. Но терпение — и тысяча лет имеет свой конец! За одно воровство мучиться десятки тысяч лет. Пусть так, и это окончится. Но вечное, бесконечное мучение! О, если бы я хорошенько вдумывался в это, то весь мир должен был потерять, в моих глазах свою цену; мне следовало бы убежать в пустыню, живым похоронить себя во гробе, день и ночь плакать и стенать каждое мгновение! И сколько же лет тянулось бы? — Десять, двадцать, тридцать, но когда-нибудь имело бы и конец. Адские же муки не имеют его! О мучение, мучение, — тройная стрела, причиняющая тройную смертоносную язву! Только помыслю о тебе, — и уже раздирается мое сердце. Но поражай, поражай его, дабы я всегда о тебе помнил и таким образом избегнул твоего огня.